Писатели и школа

Поступая в Нежинскую гимназию, молодой Николай Гоголь обнаружил познания лишь по Закону Божию, в остальных науках был откровенно слаб. Учитель латинского языка, единственный педагог, оставивший о Гоголе свои воспоминания, сообщает: «Он учился у меня три года и ничему не научился <...> Во время лекций Гоголь всегда, бывало, под скамьею держит какую-нибудь книгу и читает <...> Это был талант, не узнанный школою и, ежели правду сказать, не хотевший или не умевший признаться школе».

У нас математичка Изольда Сергеевна — злющая была, въедливая… разве что зубами не клацала. Такое, помню, монашеское лицо, бескровные губы. И впечатление, что в классе ей как-то зябко. Вызовет тебя к доске, быстро-быстро попятится к окну и невзначай так присядет на батарею. Мерзла, наверное…
Ну вот, на первом же уроке она вызвала к доске Анну. Представляете?! Представлять вам, конечно, нечего, да и мы ничего не знали… Ее отец, оказывается, для старой школы добыл справку, чтоб к доске ее писать не вызывали, давали отвечать устно, или чтоб на листке писала. Ну, а Изольда этого не знала — то ли родители не подсуетились вовремя, то ли наша монашка плевала на все справки, это тоже бывало. Могла и назло вызвать, с нее бы сталось, посмотреть, что это за блатная папина дочка, фу-ты, ну-ты, которую и не тронь…
И вызывает: «Нестеренко Анна!»
Вот тогда я услышал ее имя впервые. У меня и так, когда увидел ее в классе, под ложечкой будто граната взорвалась — все внутри заполыхало. Она сидела в соседнем ряду, справа от меня, чуть сзади. Я обернуться не смел, но правая половина лица у меня горела, как печка. Несте-рен-ко Ан-на! Ан-на Несте-рен-ко — будто песенки припев…
Изольда повторяет имя, тонкие брови подняла высоко, изумленно, и говорит: «У тебя что, Нестеренко, со слухом нелады?»
Говорю вам, она могла еще до настоящего провала обдать человека таким презрением, что, выйдя к доске, ты себя чувствовал уже законченным дерьмом.
Я голову повернул, вижу — Анна, бледная как мел, выпрастывается из-за парты и плетется к доске, ну просто смертник на плаху.
Изольда — не помню уж сейчас — дает ей какое-то задание, а та стоит у доски спиной к классу неподвижно, обе руки приподняла, как слепец, который готовится ощупать нечто ужасное перед собою… Наконец левой потянулась к мелу и начала писать.
Вот как по классу пронесся вздох и замер, и как наступила гробовая тишина — это я помню… Мел стучал и стучал — у нее ведь, у Анны, знаете, были отменные математические мозги — но никто ничего не мог понять в этих косых каракулях. И все примолкли, ошарашенные, заинтригованные… Все мы почувствовали ее… нездешность, понимаете? Будто тень другого мира мимо нас проплывала беззвучно, как корабль в ночи… Не, все не то! Вот мне однажды Сеня в Лас-Вегасе — мы случайно там встретились, году в девяносто восьмом, и провели ночь за бутылкой, — он мне втолковывал насчет природы ангелов. Ну то есть не буквально ангелов небесных, а вот людей, у которых возможности превышают… ну, которым по недосмотру, что ли, небесному, дано больше, чем полагается обычному смертному… И в зависимости от того, как человек справляется с таким грузом… с каким, мол, достоинством его несет… нет, это я уже бред какой-то… А он так складно объяснял, так убедительно… Ладно. Про что это я?..
Да: Изольда Сергеевна как уселась на батарею, так будто к ней и прикипела. Внима-а-ательно следила за левой рукой этой чудно́й ученицы, а та все быстрее, быстрее чечетку мелом — тра-та-та-та-та — на доске.
Дописала и стоит, не оборачиваясь. Руки опущены, голова опущена… Потом она вспоминала, что боялась обернуться.
Изольда вдруг говорит:
«Так-так… Я предполагала нечто вроде этого».
Повернулась к классу и спрашивает:
«Ребята, знает ли кто-нибудь из вас, что такое “почерк Леонардо”?»
Мы молчим.
А Изольда улыбнулась, зябко закуталась в толстую вязаную кофту, да и завелась чуть не на целый урок: стала рассказывать, что это почерк такой, у некоторых людей, у левшей — «зеркальным письмом» еще называется. Потому что прочесть то, что им написано, можно только в зеркале. И что Леонардо да Винчи, великий художник и изобретатель, тоже писал таким почерком в своих чертежах и рисунках. Раньше считалось, что он, самый знаменитый левша, таким образом зашифровывал свои гениальные изобретения. Но некоторые ученые — психологи, физиологи — сейчас с этим не согласны. Мол, это такой врожденный почерк, из-за особого строения головного мозга у левшей. И даже термин появился в психологии: «почерк Леонардо», а означает он не только строчку в зеркальном отражении, а целый ряд отличий подобных уникальных людей. Что сейчас и продемонстрировала нам Анна Нестеренко, наша новая ученица. Садись, Аня. Решено все правильно. Пятерка.
А та стоит, как стояла, и видно, как мел подрагивает в левой руке.
Ну а на переменке мы все ее замучили: каждый подбегал с листком бумаги и просил написать что-нибудь этим самым «почерком Леонардо». И она писала, всем писала — такая счастливая…
Дина Рубина. Почерк Леонардо

Биографы великого русского писателя отмечают, что большого рвения к учебным дисциплинам Лев Толстой в юности не проявлял. В 1844 году он провалил экзамены по истории и статистике и на казённое отделение восточного факультета Казанского университета поступить не смог, потому был принят «студентом своекоштного содержания по разряду арабско-турецкой словестности». На второй курс Льва Николаевича из-за плохой успеваемости тоже брать не хотели. Будущий писатель был вынужден подать прошение о переводе с факультета словесности на юридический. Однако и там высоких оценок не имел, в характеристиках преподаватели отмечали: «на лекции не ходит», «весьма ленив». А в 1847 году в свои 18 лет университет и вовсе оставил. При этом за время обучения одного только Руссо он прочёл двадцать томов, делая комментарии на полях, и всерьёз писал собственные статьи.

По бедности семья Крылова не могла предоставить ему приличного образования, несмотря на принадлежность к дворянскому сословию. Первые азы грамоты и счёта ему преподал отец и был очень рад, что сын всерьёз интересовался чтением. В восемь лет маленького Ивана Андреевича записали на службу в канцелярию переписчиком бумаг. Позже он рассказывал Булгарину о своём повытчике (столоначальнике): он «был человек грубый и сердитый и не только журил его за пустяк и бесполезные занятия, то есть за чтение, но, застав его за книгою, иногда бивал по голове и плечам и, сверх того, жаловался отцу, который также наказывал его за нерадение к службе». Овладеть языками, и русским и французским, Иван Андреевич смог уже после смерти отца, в этом ему помогала мать. Приучая сына к систематическим занятиям, в конце каждого она выдавала ему по гривне.

В уродскую шикарную школу Реджи больше не ходила: она там была как мышь в кошкином доме. Дополнительные занятия, каникулы и питание — выше всяких похвал. Она получила грант на обучение в двенадцать лет, но в такие школы не заявляешься с бухты-барахты, как с другой планеты, будь ты вся из себя и башковитая. Школьная форма вечно какая-то не такая, вечно не то приносишь на физкультуру (и что ни приноси, физкультура тебе не дается), секретный школьный язык и иерархии для тебя — тайна за семью печатями. Не говоря уж о том, что твой старший брат порой околачивается у ворот и пялится на модно стриженных девочек из приличных семей. Реджи знала, что Билли кой-чего толкал мальчикам (приличные семьи, модные стрижки и все такое), — мальчикам, которым на роду написано попетлять по спиралям своего генетического кода и стать юристами в судах Эдинбурга, и которые, однако, покупали рекреационные наркотики у недорослого братца Реджи Дич. Мальчики эти — сверстники Билли, но в остальном — небо и земля.
Плата такая, что на эти деньги можно покупать две отличные машины в год — грант Реджи покрывал обучение лишь на четверть, остальное платила армия. «Запоздалое раскаяние», — говорила мамуля. К несчастью, некому было оплатить дополнительные занятия, школьную форму, в которой вечно чего-то не хватало, учебники, школьные экскурсии, модные стрижки. Отец Реджи служил в Королевском шотландском полку, но Реджи отца никогда не видела. Мать была на седьмом месяце, когда отца убили на Войне в Заливе — «пальнули по своим». Обычно люди познают иронию, когда уже вылезли из утробы, сказала Реджи.
— Жертвы истории, — ответила мисс Макдоналд.
— Ну а кто не жертвы, мисс Мак?
Кейт Аткинсон. Ждать ли добрых вестей? Пер. Анастасии Грызуновой

Николай Новиков — знаменитый общественный деятель, просветитель, публицист, издатель. 

О детских годах Николая Ивановича мало сведений. Знаем только, что он рос в благочестивой семье и сам был религиозен с раннего возраста; знаем также и о том, что грамоте учил его сельский дьячок, который, конечно, не мог передать ему никаких сведений, кроме уменья читать да, может быть, с грехом пополам писать. Однако родители Новикова сознавали потребность в большем образовании для своего сына и в 1758 году отвезли его в Москву, где с 12 января 1755 года существовал уже университет, а совместно и одновременно с ним была основана дворянская гимназия. В эту гимназию, во французский класс, как значится по спискам, и отдан был Николай Иванович. Пробыл он там три года. Преподавание в гимназии велось крайне плохо. Знаменитый Фонвизин, отданный туда родителями около того же времени, рассказывает, например, о тогдашнем преподавании следующее: учитель латинского языка, для вразумления учеников на экзамене относительно спряжений и склонений, имел на кафтане пять пуговиц, обозначавших число склонений, а на камзоле — четыре для обозначения числа спряжений. Самому Фонвизину, как он говорит, была присуждена по географии медаль за то, что он на вопрос: куда впадает Волга? — ответил: «Не знаю». А перед ним два ученика сказали: один — «В Белое море», а другой — «В Черное». Тем не менее, и такое жалкое преподавание, по словам Фонвизина, вызывало любовь к словесным наукам.
Что касается Новикова, то учился он, по-видимому, плохо, потому что после трехлетнего пребывания в гимназии был исключен из нее «за леность» и «нехождение в классы»”, как значится в «Московских ведомостях». Тут следует заметить, что имена исключаемых за нерадение учеников, по решению университетской конференции, печатались в «Московских ведомостях» ко всеобщему сведению, для устыжения провинившихся. Вместе с Новиковым в числе исключенных значится и знаменитый Потемкин.
Из книги «Биография Н.И. Новикова и его общественная деятельность».

В школе Бродский учился не просто плохо, а очень плохо. «Упрямый, настойчивый, ленивый. Грубый. Мешает проведению уроков, шалит. Домашние задания письменные выполняет очень плохо, а то и совсем не выполняет. Тетради имеет неряшливые, грязные, с надписями и рисунками. Способный. Может быть отличником, но не старается», — вот характеристика ученика четвёртого класса Иосифа Бродского, ему десять лет, он ходит в ленинградскую школу на улице Моховой. Правда, в характеристике следующего года классный руководитель отметил, что Бродский «много читает», «хорошо рисует».
В седьмом классе Иосиф остался на второй год. У него в табеле было четыре двойки: по физике, химии, математике и английскому! Учитель не рассмотрел в нем будущего «английского эссеиста». В восьмом классе Бродский бросил школу, твёрдо решив больше туда не возвращаться. Ему было пятнадцать лет.
Вот как он описывает это событие в эссе «Меньше единицы»: «Помню, когда я бросил школу в возрасте 15 лет, это было не столько сознательным решением, сколько инстинктивной реакцией. Я просто не мог терпеть некоторые лица в классе — и некоторых однокашников, и, главное, учителей. И вот однажды зимним утром, без всякой видимой причины, я встал среди урока и мелодраматически удалился, ясно сознавая, что больше сюда не вернусь. Из чувств, обуревавших меня в ту минуту, помню только отвращение к себе за то, что я так молод и столькие могут мной помыкать. Кроме того, было смутное, но радостное ощущение побега, солнечной улицы без конца».
Источник

Раньше нашу школу обвиняли в том, что она выпекает безжалостных, своекорыстных отъявленных тэтчеристов, и хотя отрицать это трудно, следует заметить: вышеописанный эпизод доказывает, что в определенных обстоятельствах дух сотрудничества нам не чужд. Зайдите в самую расслабленную, хиповую-расхиповую школу Штайнера, и я удивлюсь, если вы найдете там столь великолепный пример самозародившегося гармоничного сотрудничества молодежи в достижении общей цели.
Кроме того, любая школа, не выпускавшая безжалостных, своекорыстных тэтчеристов в 1986 году, вопиюще отставала от жизни, и, наверное, наша вписалась в восьмидесятые лучше остальных. Когда я поступил туда в 1981-м, школьный девиз «Служи и повинуйся», вышитый на кармане моего блейзера, звенел величавой историчностью. Но когда я перешел в шестой класс, дух времени изменил значение этой фразы. Плата за обучение росла, школа строила новые библиотеки и спорткомплексы, и смысл девиза сдвинулся от «я буду служить и повиноваться тебе» к «ты будешь служить и повиноваться мне, поскольку у моих родителей куча бабок и они покупают мне образование, так что я буду дьявольски богат, а ты не суйся».
На карманах блейзеров не хватало места для отредактированной версии девиза, но он все равно был с нами — в нашей походке, в том, как мы говорили: громче учеников других школ. До людей доходило.
Уильям Сатклифф. Новенький. Пер. Анастасии Грызуновой